Дмитрий Мережковский – крупнейший представитель старшего поколения русских символистов. Его способность чувствовать атмосферу времени и предвосхищать грядущие события создала ему репутацию пророка. Подтверждением этому может послужить стихотворение «Дети ночи», в котором он, по сути, предсказал приход революции.

Предчувствие грядущих перемен

«Дети ночи» были написаны в 1895 году. В то время никто, в том числе и сам Мережковский, даже подумать не мог, какие страшные и кровавые события произойдут в России в октябре 1917 года. Однако поэту удалось почувствовать настроение людей, понять, что они утратили светлое начало в своей душе и, в результате, стали совершенно беззащитны перед всепроникающими силами зла. Потому-то он и называет свое поколение «дети ночи», которые блуждают в темноте, с тревогой и надеждой ожидая появления неведомого пророка.

Правда, тогда Мережковский еще не осознавал, что вместо пророка в Россию придет кровавая и безжалостная революция, которая унесет жизни тысяч и тысяч людей, заставляя их жестоко и бессмысленно истреблять друг друга. Поэт видел, что человечество, хоть и замерло в тревожном ожидании рассвета, на самом деле, давно погрязло в страшной бездне греха. Остается лишь ждать, когда наступит неизбежная пора очищения. Он пока не осознает, каким образом оно произойдет, но предвидит, что солнечный свет для тех, кто привык к ночной темноте, скорее всего, обернется неминуемой и страшной гибелью. «Свет увидим – и, как тени, мы в лучах его умрем», - утверждает поэт.

Революция и судьба поэта

Однако Мережковский не щадит и себя самого. Он понимает, что неотделим от своего поколения и считает себя одним из детей ночи, прекрасно осознавая, что ему не удастся избежать общей с ними участи. Поэт совершенно уверен в том, что судьба уже уготовила каждому его собственную Голгофу, взойдя на которую человек окончательно погибнет или, напротив, сможет очиститься перед вступлением в новую жизнь.

Для самого Мережковского такой Голгофой станет эмиграция. Революцию 1917 года он воспринял как приход к власти «грядущего хама» и воцарение «надмирного зла». В 1919 году, через 24 года после создания стихотворения, он, вместе с женой Зинаидой Гиппиус, будет вынужден навсегда покинуть родной Петербург, превратившийся в «царство Зверя». Последние годы жизни поэт проведет в Париже, тоскуя по оставленной родине, но считая разлуку с ней заслуженным наказанием за то, что он слишком мало сделал для того, чтобы остановить силы мрака и зла. Мережковскому казалось, что силой своего пророческого дара он смог бы спасти страну от грядущей революции, тем более что он предвидел, какая ужасная участь ожидает ее в скором будущем.

Внимание, только СЕГОДНЯ!

• Анализ. "Молитва" Лермонтова: "В минуту жизни трудную..."
• Владимир Маяковский. "Ода революции"
• В. А. Жуковский, "Приход весны". Анализ стихотворения

Все интересное

История создания стихотворения Некрасова «Элегия» весьма своеобразна. Поэт написал его в 1874 году в ответ на упреки историка литературы Ореста Миллера, утверждавшего, что поэт стал повторяться, постоянно обращаясь к описанию народных…

Символизм - литературное направление, зародившееся в конце 19-го века во Франции и распространившееся во многих странах Европы. Однако именно в России символизм стал наиболее значительным и масштабным явлением. Русские поэты-символисты привнесли в…

Александр Сергеевич Пушкин «Признание» написал в возрасте 27 лет. Это стихотворение посвящалось одной из его многочисленных муз - Александре Осиповой. Как и многие другие творческие люди, Пушкин имел чрезмерно влюбчивую и страстную…

Несмотря на то что Валерий Брюсов имел прямое отношение к символизму, все же одно из его гениальных творений относится к русскому классицизму. Стихотворение «Кинжал» было написано в 1903 году, оно посвящено Михаилу Юрьевичу Лермонтову и…

Дмитрий Сергеевич Мережковский является ярким представителем символизма в русской культуре. У этого течения в будущем появилось очень много талантливых последователей. Многие поклонники творчества Мережковского называют его пророком своего времени и…

Валерий Брюсов является ярким представителем символистов и считается основоположником этого литературного течения в России. Многие поэты, творившие в конце XIX - начале ХХ века, прибегали к символизму, который выражал протест против догм,…

В позднем периоде своего творчества Михаил Лермонтов пишет стихотворение «Молитва». Несмотря на то, что автору всего 25 лет, он уже успел побывать в ссылке и переосмыслил собственную жизнь. В ней чаще всего ему приходилось играть роль…

Александру Твардовскому с самого детства родители прививали любовь к литературе. Его отец хоть и работал в селе кузнецом, но был начитанным и образованным человеком. Трифон устраивал для детей литературные вечера, на которых они всей семьей читали…

Величайшее событие в истории России двадцатого века, радикальным образом изменившее её существование, не могло не найти своего отражения в творчестве хоть сколько-нибудь значимых художников, живших в эту переломную эпоху. Но для некоторых из них эта…

Василий Андреевич Жуковский, современник А. С. Пушкина, вошел в историю литературы как переводчик и писатель-сентименталист. Его же исследователи и поклонники русской литературы называют основателем русского романтизма. Творчество этого писателя…

Мережковский Дмитрий Сергеевич появился на свет в 1866 году в Санкт-Петербурге. Отец его служил мелким дворцовым чиновником. Дмитрий Мережковский с 13 лет начал писать стихи. Через два года, будучи гимназистом, он посетил вместе с отцом Ф. М.…

Дети ночи (Устремляя наши очи...)

ДЕТИ НОЧИ

Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Мы неведомое чуем,
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Погребенных воскресенье
И, среди глубокой тьмы,
Петуха ночное пенье,
Холод утра - это мы.
Наши гимны - наши стоны;
Мы для новой красоты
Нарушаем все законы,
Преступаем все черты.
Мы - соблазн неутоленных,
Мы - посмешище людей,
Искра в пепле оскорбленных
И потухших алтарей.
Мы - над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим и, как тени,
Мы в лучах его умрем.

1894
Pallanza

Примечания:

РМ. 1894. № 9, под загл. «Перед зарею», с эпиграфом «Никакие мучения не могут истребить в сердце людей потребность свободы. Лопе де Вега » и с вар. в ст. 11 («Мы, как ранние предтечи») -- СС-1904 -- СС-1910 -- ПСС-I, т. 15 -- ПСС-II, т. 22; во всех четырех собраниях — сокращенная редакция без ст. 17 — 24 и с делением на четверостишия; в СС-1910 и в обоих ПСС также с перестановкой ст. 5—8 (6—7—8—5). Перепеч.: Молодая поэзия (под загл. «Перед зарею»), АСП-I и АСП-II (в обеих под загл. «Перед зарей»), Антология, Из русских поэтов, «Пробуждение» (1906. № 21) и «Новая земля» (1912. № 3/4, без загл.). Сокращенная редакция (по СС-1904) перепеч.: CPЛ. Автограф (ИРЛИ), с перестановкой ст. 1 и 3, с вар. в ст. 11 (как в РМ), в ст. 25 («Дети Ночи» вм. «Дети мрака») и с пометами: «Рус.<ская> М.<ысль>» и «Pallanza. 1894». Авториз. копия сокращенной редакции — в архиве М. В. Ватсон (ИРЛИ),— текст идентичен СС-1910. Впервые близкие мысли о роли современного поколения в «новой литературе» Мережковский высказал в заключительных абзацах своего трактата «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (подробнее об этом и о других перекличках с прозой Мережковского см. во вступит. статье, с. 61, 75—76). Лексически совпадает с образами наст. ст-ния описание современной эпохи в тогда же написанной статье «Неоромантизм в драме» (эпохи «страстных дерзновенных порывов к неведомому будущему» и «сумерек перед наступлением неведомого дня» — Вестник иностранной литературы. 1894. № 11. С. 120, 123). А статья «Новейшая лирика» (1894) завершается ницшеанским пассажем, перекликающимся с началом этого же ст-ния; Мережковский утверждает здесь, что «необходимы сильные люди, пророки неоромантического движения», а пока их нет, «нельзя решить с уверенностью», что ждет нарождающееся слабое движение — рождение или смерть, «конец старого или начало нового мира» (Там же. № 12. С. 156). Благодаря многочисленным издевательским откликам критики ст-ние превратилось в своего рода манифест декадентства. «Обращаясь к современной поэзии, — писал анонимный рецензент «Молодой поэзии», — мы прежде всего останавливаемся над вопросом: что она такое? Г. Мережковский, со свойственной ему напыщенностью, невразумительно восклицает в ответ: "петуха ночное пенье, холод утра это мы... Мы — соблазн неутоленных, мы — посмешище (sic!) людей..." Я думаю, что те, от лица которых он говорит <...>, не поблагодарят его и охотно уступят г. Мережковскому, как поэту, отличительные черты, непрошено навязанные им...» (Н. 1895. № 9. С. 16, 2-я паг.). «Уже в первом стихотворении, — писал другой критик, — г. Мережковский заявляет себя поклонником какой-то "новой красоты", для которой необходимо почему-то "нарушать все законы, преступать все черты"» (НСл. 1896. № 11. С. 109). Ср. близкий отзыв еще одного анонимного рецензента (ЛПН. 1896. № 9. С. 210), а также приведенный выше отзыв П. О. Морозова, который трактует название как определение «новой школы поэтов» (Образование. 1896. № 12. С. 94). «Называя себя и себе подобных "слишком ранними предтечами слишком медленной весны", — писал А. Волынский, — поэт не замечает, что он прибегает для подтверждения своей мысли к образам столь же надуманным, сколько и противоречивым. Его новая поэзия называется им то "воскресеньем погребенных", то "ночным пеньем петуха", то "холодом утра», то "ступенями над бездной»» (СВ. 1896. № 3, отд. 2. С. 39). А. П. Налимов в рецензии на СС-1904 отметил, что «г. Мережковский и ему подобные» находятся в «поисках за новыми путями и формами», но они «принадлежат не к "ранним предтечам", а к тем, которые "ждут солнца", так как для провозглашения весны им не хватает ни таланта, ни высокой гармоничности» (ПиЖ. 1904. № 6. С. 415, 420). Как произведение, характерное для эволюции «девятидесятника», процитировал его А. А. Измайлов, назвав «пьесу» «красивой и характерной» (Измайлов, с. 137). Представители символизма оценили ст-ние также как декларацию «новой поэзии»: А. Белый назвал его, наряду с лекцией В. С. Соловьева, «трубными призывами» новой эры (НП. 1903. № 1. С. 155); В. Я. Брюсов предлагал взять его эпиграфом к сб. «Молодая поэзия» (Письма Брюсова к Перцову, с. 8); М. А. Кузмин указал, что в этом ст-нии (как и в «Темном ангеле» — № 151) «бледность (стиха Мережковского, — К. К. ) достигает прелести и остроты», и заметил, что оно «будто подсказано Зинаидой Гиппиус» (Кузмин М. Письма о русской поэзии // Аполлон. 1911. № 2. С. 39). Впоследствии И. А. Бунин и Иванов-Разумник, независимо друг от друга, стихами из «Детей ночи» («Нарушаем все законы, / Преступаем все черты») определят весь лагерь «новой поэзии» (Бунин И. А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1967. Т. 9. С. 370; Иванов-Разумник Р. В. Русская литература. Берлин, 1923. С. 370). И, наконец, в 1930-е гг. строками: «Мы на смерть осуждены: / Слишком ранние предтечи / Слишком медленной весны» — эмигрантские исследователи и мемуаристы определяют всю эпоху 1880—1890-х гг. (Флоровский Георгий. Пути русского богословия. Париж, 1977. С. 425; Карташев А. Дело жизни Д. С. Мережковского // Меч. 1935. 25 декабря. № 50).

• Петуха ночное пенье и т. д. Этим образом воспользовался Блок для характеристики творчества самого Мережковского: «Голос Музы его напоминает крик петуха. Кругом еще холодная ночь, все искажено мраком. Петух бьет крыльями и неудержимо, еще нестройно кричит голосом, отвыкшим от крика» (Блок А. Д. Собр. соч.: В 8. т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 657). А. Белый считал, что репликами этих стихов являются строки из ст-ния Блока «Насмешница» («Ночь глуха, / Ночь не может понимать / Петуха») и строки из ст-ния З. Н. Гиппиус «Петухи» («Петухи поют, поют, / Но лицо небес еще темное») (Белый Андрей. Между двух революций. М., 1990. С. 71).
• Мы — над бездною ступени . Этот образ, возможно, восходит к ницшеанской модификации идеи жертвы, когда исторический человек определен как «мост над пропастью», как «ступень», и при помощи таких ступеней строится жизнь вверх (Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Ницше Фридрих. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 9 и др.). Образ опасной воздушной лестницы отзовется в знаменитых стихах Бальмонта «И все выше я шел, и дрожали ступени, / И дрожали ступени под ногой у меня», в ранней поэзии Брюсова («Свиваются бледные тени...») и Блока («Восходя на первые ступени...»). О понятии новой красоты и семантике словосочетания несозданные миры — см. во вступит. статье, с. 58—59, 64, 66—67, 68, 76. Загл. журнальной публикации отсылает к одноименному ст-нию Н. Минского. Источник эпиграфа первой публикации установить не удалось.
• Лопе де Вега — Вега Карпью Лопе Феликс де (1562—1635) — испанский драматург, поэт и прозаик.
• Pallanza (Палланца) — курорт на севере Италии в бухте озера Лаго-Маджоре.

Тема: Язык символа как способ расширения художественного мира русской поэзии: анализ стихотворения Д. С. Мережковского «Дети ночи».

Подготовка к уроку: Чтение наизусть стихотворения Д. С. Мережковского «Дети ночи» заранее подготовленным учеником.

Урок предполагает возможность работы в парах (в группах).

Цель: обучить анализу стихотворения в единстве формы и содержания с точки зрения принадлежности его к такому литературному направлению, как символизм.

Задачи: – ввести понятие символа;

– отработать приемы работы с символом;

– обогатить внутренний мир одиннадцатиклассников путем приобщения к ценностям русской классики.

Оборудование: портрет Д. С. Мережковского, репродукция картины Рафаэля «Сон рыцаря».

Ход урока:

I . Создание проблемной ситуации: анализ картины Рафаэля «Сон рыцаря» (Приложение1).

– Какое впечатление создает картина? Что мы видим на ней? Почему картина с помощью художественной детали – тонкого деревца – разделена на две равные части? В чем особенность изображения женщин, расположенные по обе стороны от рыцаря? Какую мысль хотел донести до нас художник? (Ответы следуют самые разнообразные – это воплощение войны и мира, христианства и язычества, в том числе – наслаждения и долга. Приходим к выводу, что в данной символической форме художник отобразил проблему выбора между долгом перед родиной и наслаждением жизнью. )

– Что же такое символ?

На доске записываем ключевые фразы из ответов учащихся:

в образ вложено несколько значений

нужно дофантазировать

за одним скрыто совсем другое и др.

Сравниваем со значением слова из толкового словаря Ожегова: «Символ – то, что служит условным знаком какого-нибудь понятия, явления, идеи».

– Наши рассуждения практически совпали с общепринятым в литературоведении понятием символа. Напрашивается вопрос: а почему именно Рафаэль, ведь мы говорим о поэтах серебряного века, о поэтах-символистах. Но напомню, что понятие символа появилось еще в Древней Греции, где символ первоначально обозначал вещественный знак, имевший тайный смысл для группы лиц, объединенных вокруг какого-нибудь культа. Поэтому на протяжении развития человеческой цивилизации, а значит и искусства, мастера слова, живописи, музыки так или иначе использовали это понятие. При анализе стихотворений поэтов-символистов потребуется ваше умение размышлять, видеть потаенный смысл высказанной мысли.

Объявление темы урока.

II . Чтение и анализ стихотворения Д. С. Мережковского «Дети ночи».

– Какое настроение рождает стихотворение? Какой образ является ведущим? Что может обозначать? Составляем схему:

Дети ночи

души умерших

некие избранные

Здесь уместна работа в парах (в группах), где каждый коллектив на основе связи с другими образами стихотворения доказывает правильность данной интерпретации символа. Тогда выявляется несколько идейных смыслов стихотворения:

Звезды – практически прямое значение символа, тогда вся вселенная представляется одухотворенной.

Поэты – не-признание, не-слышание, поэтому «мы тоскуем О несозданных мирах», «Дерзновенны наши речи, Но на смерть осуждены» и мн. др. Горечь одиночества поэтов.

Души умерших людей – способны к жизни лишь во мраке ночи. Вопрос достаточно дискуссионный.

Некие избранные – люди, видящие, чувствующие приближение «пророка», «весны», что должно изменить жизнь к лучшему (потому что именно весна ).

Все замечания вносятся в схему.

III . Выводы урока.

– Можно ли однозначно раскрыть основную идею стихотворения. С этой точки зрения объясните смысл темы урока: что значит – расширить мир художественной действительности посредством символа?

IV . Рефлексия.

Сегодня я узнал…

Было интересно (трудно)…

Теперь я могу…

Я почувствовал, что…

Меня удивило…

Урок дал мне для жизни…

V . Домашнее задание: раскрыть символический смысл стихотворения И. Анненского «Маки».

Использованная литература:

Ожегов С. И. и Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка:Российская академия наук. – М.: Азбуковник, 1999.

Вазари Дж. Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих. – М.: 2001, Т.3

3. Серебряный век. Поэзия. – М.: АСТ, Олимп, 1996.

4. Головкина Е. В. Подведение итогов урока. Рефлексия. –

Приложение 1

Направления в творчестве

В 1892 г. в Петербурге вышел сборник стихов Дмитрия Сергеевича Мережковского

"Символы", давший имя зарождающемуся направлению русской поэзии. В том же

году в лекции Мережковского "О причинах упадка и о новых течениях в

современной русской литературе" символизм получил первое теоретическое

обоснование. Отвергая позитивизм и натурализм в литературе, автор полагал,

что ее обновит "мистическое содержание", язык символов и импрессионизм как

"расширение художественной впечатлительности". С того времени Мережковский

был признан одним из теоретиков и учителей русских символистов.

Писать стихи Мережковский начал в 13 лет. В "Автобиографии" он упоминает о

том, как его отец, столоначальник в придворной конторе, привез

пятнадцатилетнего гимназиста к Достоевскому, который нашел ученические стихи

Мережковского плохими и слабыми: "Чтоб хорошо писать,- страдать надо,

страдать!" Тогда же Мережковский познакомился с Надсоном и через него вошел в

литературную среду, встречался с Плещеевым, Гончаровым, Майковым, Полонским.

О Н. Михайловском и Г. Успенском он всегда говорил как о своих учителях.

стал печататься в "Отечественных записках". В 1888 г. женился на начинавшей

тогда поэтессе 3. Гиппиус. К тому времени относится пережитый Мережковским

религиозный переворот, давший новое направление его творчеству и литературно-

общественной деятельности.

Брюсов связывал с именем Мережковского возникшее в русском общества начала

1900-х годов движение, суть которого "состояла в призыве к религиозному

возрождению и в проповеди неохристианства", способного объединить

евангельский идеал с полножизненным "языческим" началом, утвердив

"равносвятость" духа и плоти. Теоретические концепции Мережковский развивал в

книге статей "Вечные спутники" (1897), двухтомном сочинении "Лев Толстой и

Достоевский" (1901-1902), а также в исторических романах и пьесах (трилогия

"Христос и Антихрист", "Александр I", "Павел I" и др.). Вместе с 3. Гиппиус

Мережковский был инициатором и активным участником Религиозно-философских

собраний в Петербурге (1901-1903 и 1907-1917), журнала "Новый путь" (1903-

1904). По его признанию, решающее значение для него имели события 1905 г.,

когда он безуспешно пытался заручиться поддержкой официальной церкви в борьбе

против черносотенных погромов, а затем против измены царского правительства

православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию

христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе"

("Автобиография"). 1905-1907 годы провел в Париже, позднее выступал по

преимуществу как прозаик, публицист и критик. Октябрьской революции не

принял, с 1920 г. в эмиграции. Отойдя от художественной прозы, писал

историко-религиозные эссе.

Мережковский-поэт целиком принадлежит к поколению "старших символистов",

начинавших с декларативных подражаний Надсону и активно использовавших клише

народнической поэзии, а затем переживших определенный творческий кризис,

закончившийся обновлением поэтических мотивов и средств. Сознание

безысходного одиночества человека в мире, роковой раздвоенности и бессилия

личности, проповедь красоты, "спасающей мир",- развивая эти общие для

"старших символистов" мотивы, Мережковский не сумел преодолеть в стихах

рассудочности и декларативности. Издав в 1896 г. "Новые стихотворения. 1891-

1895", выступал как поэт все реже. В 1911 г. для последнего своего "Собрания

стихов. 1883-1910" (СПб.) он отобрал те, которым сам "придавал значение",- 49

лирических пьес и 14 "легенд и поэм".

Первое стихотворение в сборнике "Отклик" (1881). В 1884 - 1888 гг. студент

историко-филологического факультета Петербургского университета. Первая книга

"Стихотворения" в 1888 г. Этапный сборник стихов "Символы" (1892).

Европейскую известность принесла прозаическая трилогия "Христос и Антихрист"

("Смерть Богов. Юлиан Отступник", 1896; "Воскресшие Боги. Леонардо да Винчи",

1901; "Антихрист. Петр и Алексей", 1905).

Отличительные черты творчества

Менее всего Мережковский интересен как поэт. Стих его изящен, но образности и

одушевления в нем мало, и, в общем, его поэзия не согревает читателя. Он

часто впадает в ходульность и напыщенность. По содержанию своей поэзии

Мережковский сначала всего теснее примыкал к Надсону. Не будучи

"гражданским" поэтом в тесном смысле слова, он охотно разрабатывал такие

мотивы, как верховное значение любви к ближнему ("Сакья-Муни"), прославлял

готовность страдать за убеждения ("Аввакум") и т. п. На одно из произведений

первого периода деятельности Мережковского - поэму "Вера" - выпал самый

крупный успех его как поэта; живые картины духовной жизни молодежи начала

1880-х годов заканчивается призывом к работе на благо общества.

Мотивы символизма и ницшеанства в творчестве

В своем неприятии коммунизма и большевизма Мережковские были удивительно последовательны. У З.Гиппиус есть строки, чрезвычайно точно передающие их ощущение случившегося:

Блевотина войны - октябрьское веселье!

От этого зловонного вина

Как было омерзительно твое похмелье

О бедная, о грешная страна!

Какому дьяволу, какому псу в угоду,

Каким кошмарным обуянный сном,

Народ, безумствуя, убил свою свободу,

И даже не убил - засек кнутом?

Смеются дьяволы и псы над рабьей свалкой,

Смеются пушки, разевая рты...

И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,

Народ, не уважающий святынь!

У Гиппиус есть немало горьких ностальгических строк о родине и о своей эмигрантской участи, но, может быть, одни из самых выразительных эти, в стихотворении «Отъезд»:

До самой смерти... Кто бы мог подумать?

(Санки у подъезда. Вечер. Снег.)

Никто не знал. Но надо было думать,

Что это - совсем? Навсегда? Навек?

критике большевизма, заканчивалась же речь пламенными строками Гиппиус о России (совершенно несовместимыми с гитлеровскими планами славянского геноцида):

Она не погибнет - знайте!

Она не погибнет, Россия,

Они всколосятся - верьте!

Поля ее золотые!

И мы не погибнем - верьте.

Но что нам наше спасенье?

Россия спасется - знайте!

И близко ее воскресенье! .

Сладок мне венец забвенья темный,
Посреди ликующих глупцов
Я иду отверженный, бездомный
И бедней последних бедняков.

Но душа не хочет примиренья
И не знает, что такое страх;
К людям в ней - великое презренье,
И любовь, любовь в моих очах:

Я люблю безумную свободу!
Выше храмов, тюрем и дворцов
Мчится дух мой к дальнему восходу,
В царство ветра, солнца и орлов!

А внизу, меж тем, как призрак темный,
Посреди ликующих глупцов,
Я иду отверженный, бездомный
И бедней последних бедняков.

Дети ночи

Устремляя наши очи
На бледнеющий восток,
Дети скорби, дети ночи,
Ждем, придет ли наш пророк.
Мы неведомое чуем,
И, с надеждою в сердцах,
Умирая, мы тоскуем
О несозданных мирах.
Дерзновенны наши речи,
Но на смерть осуждены
Слишком ранние предтечи
Слишком медленной весны.
Погребенных воскресенье
И среди глубокой тьмы
Петуха ночное пенье,
Холод утра - это мы.
Мы - над бездною ступени,
Дети мрака, солнце ждем:
Свет увидим - и, как тени,
Мы в лучах его умрем.

И в поэзии Д. Мережковского человеческая жизнь оборачивается трагедией, где всё безысходно и необратимо, всюду веет «тёмный ангел одиночества» («Тёмный ангел»). Целая серия стихотворений об одиночестве взаимодополняют друг друга («Тёмный ангел», «Одиночество», «Одиночество в любви», «Голубое небо» и другие). Лирическому герою тяжко среди людей:

…Сердцу ближе друзей –

Звёзды, небо, холодная синяя даль,
И лесов, и пустыни немая печаль...
(«И хочу, но не в силах любить я людей»)

Одиночество – не только результат отчуждения, горькая людская участь, навязанная «неведомыми силами природы» судьба – это поднявшаяся над землёй гордость посвящённого («Morituri», «Дети ночи»). Добровольный уход из жизни для Д. Мережковского желанен и предопределён («Дети ночи»), печаль поэта «велика и безгласна» («Признание»). Он не ищет утешений, потому что находит в этом состоянии необъяснимые сладость и отраду, как в смерти («Сталь», «Осенние листья»).

И небо кажется таким пустым и бледным,
Таким пустым и бледным…
Никто не сжалится над сердцем бедным,
Над моим сердцем бедным.
Увы, в печали безумной я умираю,
Я умираю…
З. Гиппиус .

Несомненно, это не просто результат метаний изломанной души или «детскости» сердца, но и серьёзные философские вопросы, занимавшие не только Д. МережковскогоИ вот мне попалось стихотворение Хомякова “Труженик”, которое я прочёл впервые и которое потрясло меня своим ответом. (...)»

У Д. Мережковского же читаем:

Невыносимым оскорбленьем
Вся жизнь мне кажется порой.
. . . . . . . . . . . .
Хочу простить её, но знаю,
Уродства жизни не прощу.
(«Скука»)

И если там, где буду я,
Господь меня, как здесь накажет, –
То будет смерть, как жизнь моя,
И смерть мне нового не скажет.
(«Так жизнь ничтожеством страшна»)

Человек и мир прокляты, оставлены Богом, одиноки, жизнь бессмысленна:

Обман – свобода, и любовь, и жалость.
В душе – бесцельный жизни след -
Одна тяжёлая усталость.
(«Усталость»)

Всё обман; и вещи, по сути, заключающие высокий смысл, придающие ценность и осознанность человеческой жизни – любовь, смерть, вера, – неверно воспринятые и истолкованные, оборачиваются губительными, коварными миражами, которые остаются со своими создателями.

Отдельного упоминания требует феномен молчания. Вслед за Ф. Тютчевым, написавшим в 1830 году знаменитое «Silentium», Д. Мережковский пишет своё «Молчание». Тема одиночества встаёт особенно остро, когда поэт пытается выразить бессилие слов в любви:

Как часто выразить любовь мою хочу,
Но ничего сказать я не умею.
(«Молчание»)

«И всё священное объемлет тишина», – в этой мысли Д. Мережковского слышится отголосок непостижимого – не первобытного, доречевого периода, а мимолётное веяние того, который наступает, когда кончаются все слова:

И оба поняли давно,
Как речь бессильна и мертва.
(«Одиночество в любви»)

Тишина помогает поэту почувствовать Бога и услышать такие «неявленные» звуки, как «разговор звёзд», «шёпот ангела», «зов и бред» «всеобщей души». Слышится в лирике и «трубный глас» (в одноимённом стихотворении) перед Страшным Судом, и «вечерний звон колоколов», и «многошумный, неизменный Смех бесчисленных валов» на Чёрном море, и т.д. Однако, тот самый «Другой» так и остаётся за пределами диалога, делая иллюзорным приближение к целостному бытию.

Восприятие Д. Мережковским времён года полностью соответствует «смертоносной» философии автора. Конец зимы, весна, приход осени, даже уходящий день поэт истолковывает как напоминание о смерти. Всюду властвует её очарование. Это некое мрачное таинство дано природой в качестве образца смирения, покоя:

У неё, наставницы божественной,
Научитесь, люди, умирать.
(«Это смерть, – но без борьбы мучительной»)

По Д. Мережковскому, много или мало принесли человеку уходящие день или миг, пусть они ничтожны в человеческом смысле, всё равно природа отдаёт свой лучший дар – смерть – всякому явлению, награждая его блистающей красотой. Всё вопиет: помни о смерти! Таковы «похоронные песни» ветра, оксюморон «унылая яркость последних цветов», «больной и тёмный лёд, Усталый, талый снег», «успокоенные Тени, Тучи, Думы». Смерть царит в мире природы, как считает Д. Мережковский. Мысль эта страшна сама по себе, но по отношению к кругу бытия она не закончена. Бог – это всегда жизнь, смерть же – лишь мучительное отхождение от Него. Д. Мережковский как будто бы не доходит до того момента, где смерть, перейдя через самоё себя, обращается в жизнь, вечное и неизменное существование Бога-Творца. Пессимизм, безысходность, потеря смысла жизни – вот следствие подхода автора к осмыслению мира.

Нетрудно сделать вывод, что ставшее тенденцией символистское (и, шире – модернистское) отрицание целостного бытия, Бога как организующего творческого и вездесущего начала приводит к разрушению «Я» – основы человека. Такая деформация целостности порождает неудачи и страдания, и агрессия против Бога и бытия оборачивается агрессией против себя, так как невозможно, убив себя, остаться при этом в живых – в нашем сознании всегда присутствует «Другой». А реализоваться существование «Я» может через любовь и творчество, через преодоление разъёдинённости одиночества, обретение целостности бытия, как всегда происходило и происходит в лучших образцах русской словесности, ибо в чувстве любви нам открываются вечность и бесконечность, попирание смерти, и только шаг к осознанному, самовыражающемуся бытию возвращает человеку самого себя, только превращение одиночества в творчество делает его любовью. БЫТИЕ, ОДИНОЧЕСТВО И СМЕРТЬ КАК ЛИТЕРАТУРНО-ФИЛОСОФСКИЕ ФЕНОМЕНЫ В ПОЭЗИИ Д.МЕРЕЖКОВСКОГО И А.БЛОКА

В стихотворении Д. Мережковского "Двойная бездна" говорится о зеркальности, а следовательно равнозначности жизни и смерти. Та и другая "родные бездны", они "подобны и равны", при этом не понятно, да и не имеет значения, где смотрящийся, а где отражение. Жизнь и смерть - это два зеркала, между которыми помещен человек, путающийся в многократно повторенных ликах зазеркалья:
И смерть и жизнь - родные бездны:
Они подобны и равны,
Друг другу чужды и любезны,
Одна в другой отражены.
Одна другую углубляет,
Как зеркало, а человек Их съединяет, разделяет
Своею волею навек.
И зло и благо - тайна гроба.
И тайна жизни - два пути -
Ведут к единой цели оба,
И все равно куда идти…
В смерти и переживании "смертности" есть нечто такое, что не только отражает жизнь, но и дополняет ее. Ее неизбежность приносит чувство основательности и стабильности, неизвестное по обыденной жизни, где все преходяще и неустойчиво. Она идентифицирует, выделяет из толпы, вылущивает из шершавой коры коммунальных сущностей нечто индивидуальное, особенное, "свое". Только на пороге Вечности можно сказать "я", а не "мы", понять, что такое "я", почувствовать все величие своей противопоставленности миру.
А также здесь:
У Дмитрия Мережковского проявляется двойственность в сознании. Он превращается в человека, соединяющего несоединимые вещи, что особенно ярко видно в стихотворении "Двойная бездна" , в котором говорится, что "и зло, и благо (...) - два пути, - Ведут к единой цели оба, И всё равно, куда идти". Это и есть ничто иное, как духовная слепота, следствие безумного порыва к свободе.

Сапожков Сергей Вениаминович

Начало поэтического поприща Дмитрия Сергеевича Мережковского никак не назовешь триумфальным. Вышел один конфуз. Однажды (дело происходило в 1880 году) его отец, столоначальник канцелярии при императорском дворе Его Величества, решил представить своего пятнадцатилетнего отпрыска не кому-нибудь, а самому Федору Михайловичу Достоевскому. Вот как в «Автобиографии» рассказывает об этом сам виновник происшествия: «Краснея, бледнея и заикаясь, я читал ему свои детские, жалкие стишонки. Он слушал молча, с нетерпеливою досадою. Мы ему, должно быть, помешали:

Слабо - плохо - никуда не годится, - сказал он наконец. - Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!

Нет, пусть уж лучше не пишет, только не страдает! - возразил отец».

К отцу своему, несшему «бремя скучной жизни / Без малодушья, ропота и слез, / Не ведая ни страсти, ни ошибки», Мережковский до конца своих дней сохранил почтительное, но весьма критическое отношение. Юноша симпатизировал демократически настроенным кругам столичного студенчества. И когда рассерженный отец чуть не проклял и выгнал-таки из дому старшего брата Константина (будущего знаменитого ученого-зоолога) за то, что тот открыто поддержал народовольцев, убивших Александра II, Дмитрий недвусмысленно занял сторону старшего брата.

А потому в споре отца с автором «Братьев Карамазовых» победил, конечно, последний. И Мережковский, как большинство «русских мальчиков» Достоевского, стал брать у жизни трудные уроки в горько-сладостной «науке страдания». На этом непростом пути судьба к юноше была благосклонна. Все в том же 1880 году она сводит его с будущей поэтической надеждой «Отечественных записок» - Семеном Надсоном. Тот, в свою очередь, знакомит его с ответственным секретарем журнала, всеобщим любимцем тогдашней молодежи поэтом Алексеем Николаевичем Плещеевым. Так в 1882-1884 годах сложился своеобразный триумвират «Отечественных записок», во многом определявший духовный портрет поэтического движения «восьмидесятников». В 1883 году первые стихотворения начинающего поэта публикуются на страницах прославленного журнала. Имя Мережковского постоянно упоминается в переписке Надсона и Плещеева. Надсон даже называет Мережковского «братом по страданию».

Слово «страдать» становится своеобразным лейтмотивом переписки друзей. Оно же предопределило пафос их юношеской лирики, как бы впитавшей в себя интонации и мотивы народнических стихов Н. Морозова, В. Фигнер, Г. Лопатина, призывающих к жертвенному подвигу, часто отождествляемому с подвигом Христа. Впрочем, традиция эта не народниками начата, не на них она и закончится. Еще молодой Плещеев, входя в круг поэтов-петрашевцев 1840-х годов, призывал «братьев» на «подвиг жертвенный», маня их будущей «зарей святого искупленья» (стихотворение «Вперед, без страха и сомненья...»). Славил участь тех, кто учил «жить для славы, для свободы, но более учил <...> умирать», и Н.А. Некрасов («Памяти Добролюбова») и многие другие.

В революционно-демократическом течении отечественной поэзии этика жертвенности всегда опиралась на идеалы христианско-утопического социализма 1840-х годов. Поколению А.И. Герцена и В.Г. Белинского священная история служила отличным мифологическим комментарием истории социальной. Творец завещал первым людям жить в мире и братстве, любить ближнего, как себя самого. С этой точки зрения вся последующая, насчитывающая не одно тысячелетие история человечества, разделенного на враждующие классы, естественно, оценивалась сквозь призму библейской истории. Общественный антагонизм - это наказание человечеству, поправшему заветы Творца. Вот почему неизбежно грядет «заря святого искупленья» - время Пророков, борцов за народное благо, готовых, подобно Христу, смертью своей положить конец людской вражде и вернуть мир в лоно утраченного рая «всемирного братства». В таком мифологизированном социальном контексте участь Пророка гражданские поэты 1840-1870-х годов, от А.Н. Плещеева до С.Я. Надсона, неизбежно представляли в ореоле мученика, подвижника. Каждый из них втайне мечтал о нимбе «тернового венца», и каждый из них думал, что час великой жертвы пробил именно для его поколения. Молодой Мережковский не стал исключением в этом ряду:

Мы бойцы великой рати!
Дружно в битву мы пойдем.
Не страшась тупых проклятий,
Трудный путь ко счастью братий
Грудью смелою пробьем!
И на поле ляжем бранном
С упованием живым,
Что потомки славой гордой
Воскресят наш честный труд
И по нашим трупам твердо
К счастью верному пойдут!..

Перед нами «железобетонный монолит» стихотворной агитки, закованный в каркас из фразеологических клише, словно списанных с какой-то ученически-ходульной прокламации. Правда, несколько поеживаешься от прямолинейного и слишком уж натуралистического образа - «И по нашим трупам твердо», но этот стилистический диссонанс не в состоянии побороть уныло правильный и однообразный пафос «искупительной жертвы».

Но вот наконец и первый сборник «Стихотворений» Мережковского, вышедший в 1887 году. Совет Достоевского «страдать» молодой стихотворец не только не забыл, но и многократно подчеркнул, сделал лейтмотивом композиции всего сборника. Книгу «Стихотворений» предваряет эпиграф из Библии: «И отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца; и тогда свет твой взойдет во тьме и мрак твой будет как полдень». Искушенный в народнической гражданской риторике читатель сразу же настраивался на известную тематику. И верно: многие стихи первого раздела не обманывают этих ожиданий. Но что это? Стихотворение «Кораллы», открывающее книгу, значительно раздвигает содержательные рамки заявленного в эпиграфе мотива. Социально-христианский миф обретает очертания мифа о сотворении Вселенной - «нового рая», «нового острова, созданного веками»:

Каждый род - ступень для жизни новой -
Будет смертью в камень превращен,
Чтобы лечь незыблемой основой
Поколеньям будущих времен;
И встает из бездны океана,
И растет коралловый узор.

И хотя под конец речь и заходит о судьбе «утомленного труженика и раба», очевидно, что сфера действия закона «искупительной жертвы» в данном тексте значительно расширена по сравнению с тем же «Мы бойцы великой рати». Оказывается, подвижническим пафосом гибели охвачены не только «вожди», этим пафосом одушевлена жизнь всего мироздания.

Перевернув еще несколько страниц, убеждаемся: принципом соответствий, заставляющим вспомнить художественный мир Ш. Бодлера, пронизано содержание всего дебютного сборника. Третий раздел, тематическое ядро которого образует любовная лирика, открывается эпиграфом, перекликающимся с эпиграфом ко всей книге: «Душа, сожженная любовью, для вечности, как феникс, возродится». И действительно, лирическая ситуация стихов «Мы бойцы великой рати» и «Кораллы» разнообразно повторится в целом ряде стихотворений раздела. Подобно тому как первые христиане, умирая, «с восторгом молили, не чувствуя ран, / Чтоб сильней палачи их терзали», лирический герой готов «громко "Осанна!’’, как мученик, петь» и «славить любовь, умирая» («Ты читала ль преданья, как жгли христиан...»).

Итак, социально-утопический миф народнической поэзии, восходящий к идеологическим постулатам христианского социализма, Мережковский использует в качестве универсального ключа, равно пригодного для объяснения явлений любого уровня: от вопросов общественной борьбы до проблем отвлеченно-этических и даже метафизических. Народническая мифологема «искупительной жертвы» в лирике Мережковского становится своеобразной матрицей, на которую смело накладываются образные соответствия в далеко отстоящих друг от друга сюжетнотематических рядах. Художественное мышление Мережковского склонно к обобщению, к фиксации некоего «вечного», непреходящего содержания в пестром калейдоскопе явлений, взятых из разных сфер бытия.

«Символ есть слияние смыслов», - записал однажды А. Блок. И тут же уточнил: «соединяется смысл вечного с невечным, объясняет Мережковский». Дата записи - 1902 год. Но, по сути, Блок отчетливо сформулировал то, что исподволь давно готовилось в творчестве Мережковского.

Вторая книга стихов, вышедшая в 1892 году, так и называлась - «Символы». Предваряющий ее эпиграф закрепляет выше сформулированные законы эстетики символа Мережковского: «Все преходящее есть только символ». Это цитата из II части «Фауста» И.В. Гете. Причем в тексте Гете слово «символ» буквально переводится как «притча», «уравнение».

Все многообразие лирических сюжетов Мережковского и может быть описано с помощью относительно небольшого набора таких «уравнений» - почти плакатно оформленных образов-дублетов, мотивов-дублетов, автоцитат и автореминисценций. Именно в лирике Мережковского и именно благодаря ее клишированности будут заложены принципы сложной символической структуры его крупных романов, в первую очередь тех, которые составили трилогию «Христос и Антихрист»: «Смерть богов (Юлиан Отступник)», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)», «Антихрист. Петр и Алексей». «Романы трилогии, - отмечает А.В. Лавров, автор новейшей биографии Мережковского, - построены по единому композиционно-смысловому плану, в каждом из них изображается переходная историческая эпоха (от язычества к христианству, от Средневековья к Возрождению, от древней к новой России), раздираемая непримиримыми противоречиями. Соответствия между ними подчеркнуты символическими мотивами и образами, переходящими из романа в роман (античная статуя Венеры - “белой дьяволицы” и др.), типологическим родством героев, выполняющих сходные идейно-сюжетные функции - рисующих “симметричные линии” в творимом “философском балете” (Коган П.)».

Стремление объединить «символ» с «логикой» является принципом всей эстетики Мережковского. Уже в трактате «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы» (1893) задачу такого синтеза он возвел в ранг всемирно-исторической миссии своего поколения: «Мы должны вступить из периода поэзии творческого, непосредственного и стихийного в период критический, сознательный и культурный». Мережковский-критик мечтает о «новом идеализме», примиряющем в себе дух двух великих культурных эпох - романтической (идеалистической), старой и позитивистской (опытно-научной), новой. Условно говоря - «эпоху Жуковского» с «эпохой Писарева». Он мечтает об идеализме, выводящем романтические порывы духа к «бесконечному», «божественному» непосредственно из достижений современного естественно-научного знания. Такой идеализм, разрешающий противоречие между Верой и Знанием в некоем высшем синтезе, будет, по определению критика, подлинно «свободным» - «божественным» и «сознательным» вместе. Поэтика символа Мережковского и покоилась на идее этого нового, «синтетического» идеализма.

В композиции и стиле лирики Мережковского явно ощутимо соседство, на первый взгляд, несовместимых начал: «импрессионистического» и «риторического». Метод фиксации в словообразе мгновенных впечатлений мирно сосуществует с дедуктивным типом художественных обобщений. Фигурально выражаясь, «Жуковский» и «Фет» легко уживаются с «Ломоносовым» и «Сумароковым». Переходы от импрессии к дедукции порою так резки и очевидны, что изумляли не одне поколение читателей и критиков.

Например, стихотворение «Вечер»:

Горят и блещут с вышины
Зарей рассыпанные розы
На бледной зелени березы,
На темном бархате сосны.
По красной глине с тощим мохом
Бреду я скользкою тропой;
Струится вечер надо мной
Благоуханным, теплым вздохом.

Здесь есть все: и оттенки цвета, и нюансы чувства, и метафоры, основанные на тонких ассоциативных сходствах. В принципе, если бы Мережковский захотел пойти по дороге поэтического импрессионизма, из него мог бы получиться вполне «средний» стихотворец школы Жуковского - Фета. В его лирическом наследии можно найти два-три текста, целиком выдержанных в «импрессионистическом» ключе. Например, «Ноябрь»:

Бледный месяц - на ущербе.
Воздух - звонок, мертв и чист.
И на голой, зябкой вербе
Шелестит увядший лист.
Замерзает, тяжелеет
В бездне тихого пруда
И чернеет, и густеет
Неподвижная вода.

Иногда гармония стиха побеждает алгебру мысли интересными строфическими и ритмическими экспериментами (см.: «Март», «Осенние листья», «Тишина»). Знакома Мережковскому и «декадентская», явно рассчитанная на эпатаж читателя образность. Так, «Луны проклятым ликом» с «недобрыми очами» в стихотворении «Зимний вечер» восхищался сам Брюсов.

И все же следует признать, что такие опыты в творчестве Мережковского-лирика являются скорее исключениями, чем правилом.

Более типичен для него случай, когда эстетизированное переживание момента (фетовского «мига») не доводится до конца и художественная мысль, словно наскучив блуждать в лабиринтах «нюансов» и «оттенков», резко взмывает ввысь, в область отвлеченных, «чистых идей». Такова концовка «Вечера»:

Погибший день, ты был ничтожен
И пуст и мелочно-тревожен;
За что ж на тихий твой конец
Самой природою возложен
Такой блистательный венец?

«Можно ли сказать о дне вообще, что он был ничтожен? - вопрошал поэта критик К.П. Медведский (К. Говоров). - Для г. Мережковского, для меня, для вас - он мог быть очень пуст и мизерен, - а для многих других людей? Смелые и оригинальные обобщения - вещь прекрасная, но в них нужно знать меру и не зарапортовываться». Но в том-то и дело, что Мережковскому недостаточно ограничиться индивидуально-неповторимым переживанием протекшего дня. Он не удовлетворен бессознательно-идеалистическим «вчувствованием» в красоту вечера. Он желает знать не только «относительное», ограниченное сиюминутным контекстом лирической ситуации, но и абсолютное, так сказать, - «вселенское» - значение только что пережитого, установить его место в иерархии фундаментальных, предельно обобщенных категорий. Причем прорыв к иносказательно-отвлеченному смыслу всей ситуации возникает не столько из стихийного начала художественного мышления, сколько из глубины метафизических обобщений. Между этими двумя уровнями композиционной организации текста видна четкая граница - «зияние». Они резко стыкуются, но плавно не сливаются в одно органическое целое. Подобные композиционно-стилевые изъяны нередко давали критикам повод упрекать Мережковского в невыдержанности лирического стиля, в заданности главной мысли, иллюстративности сюжетов: «что и требуется доказать!»

Однако следует подчеркнуть: подобная невыдержанность - глубоко органичная черта художественного сознания автора таких стихотворений, как «У моря», «На южном берегу Крыма», «Белая ночь», «Осенью в летнем саду», «Родник», «Сеятель» и многих других. Эта черта восходит к его эстетическому идеалу «нового идеализма». Согласно Мережковскому, идеализм должен называться «новым», потому что явится «в сочетании еще небывалом с последними выводами научной критики и научного натурализма» и одновременно «как неистребимая никакими сомнениями потребность человеческого сердца».

Брюсов был глубоко прав, когда усмотрел в Мережковском-поэте «классика по духу». На рубеже столетий в лице автора такого стихотворения, как «Бог», под личиной символиста воскрес типичный деист эпохи просвещения XVIII века, чей «творческий почерк» заставляет вспомнить духовную поэзию М.В. Ломоносова и особенно Г.Р. Державина:

О, Боже мой, благодарю
За то, что дал моим очам
Ты видеть мир, Твой вечный храм,
И ночь, и волны, и зарю...
Пускай мученья мне грозят, -
Благодарю за этот миг,
За всё, что сердцем я постиг,
О чем мне звезды говорят...
Везде я чувствую, везде Тебя, Господь, - в ночной тиши,
И в отдаленнейшей звезде,
И в глубине моей души.
Я Бога жаждал - и не знал;
Еще не верил, но, любя,
Пока рассудком отрицал,
Я сердцем чувствовал Тебя.

Это программное стихотворение, открывающее сборник «Символы», переводит «синтетическую» формулу «нового идеализма» в плоскость поисков «синтетической» формулы «новой Веры». По Мережковскому, «сознательно» поверить - значит прежде всего пройти через искус сомнения, через проверку Веры опытным знанием скептика. «Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» - эти слова из послания апостола Павла афинянам поэт поставил вторым эпиграфом к «Символам».

В сборнике «Символы» и особенно в книге «Новые стихотворения» мотивы отрицания и утверждения, гибели и спасения, безверия и веры часто идут рука об руку, являясь выражением разных сторон единого «нового религиозного сознания». В лирическом стиле это сознание выражает себя прежде всего через поэтику соединения несоединимого - парадокса и оксюморона:

Чем меньше верил он в богов, -
Тем больше в правду верил
«Марк Аврелий»

Есть радость в том, чтоб люди ненавидели, Добро считали злом «Изгнанники»

Но душа не хочет примиренья И не знает, что такое страх.
К людям в ней - великое презренье,
И любовь, любовь в моих очах («Поэт»)

«Романтическая эстетика Мережковского, - точно формулировал Н. Бердяев, - всегда требует крайностей, бездн, полюсов, последнего и легко впадает в риторичность, для многих неприятную. Мережковский совершенно не выносит переходного, среднего, для него не существует индивидуального, оттенков, множественного в мире. Он одержим пафосом всемирности, принудительного универсализма, характерного для латинского духа, римской идеи». Действительно, лирический герой Мережковского любит напомнить о «живой двойственности» человеческого сердца (см. стихотворение «Сталь»). «Двойственность» демонстративно прописана даже в парадоксальных заглавиях некоторых стихотворений: «Любовь-вражда», «Чужбина-родина», «Двойная бездна». Можно сказать, что Мережковский доводит поиск соответствий в противоположностях до какой-то навязчивой, почти маниакальной художественной идеи. И тому находятся свои причины. На первых порах - чисто личного порядка.

В автобиографической поэме «Старинные октавы» (включена в «Собрание стихотворений» 1910 года) лирический автор рассказывает о странном эпизоде из своей юности. Он влюбился сразу в двух женщин. Одна предстала его очам, когда он любил мир «любовью, чуждой Богу», и «язычником... чувствовал себя». Она была вся в «белом кружеве», казалась «принцессой Белою Сиренью». Ее ангельский вид почти уже возвращал героя на стезю Веры. Но тут совершенно неожиданно для себя случилось ему увидеть и полюбить совсем противоположный по духу женский образ. То была... «прачка Лена», «богиня синьки, мыла и крахмала»! Полушутливое-полусерьезное описание истории завершается выводом, в котором содержится зерно всех последующих религиозно-этических исканий Мережковского:

Уже тогда с младенческих времен
Лукавым духом, Янусом двуликим,
Неопытный мой ум был соблазнен,
И с этих пор я с ужасом великим
Всю жизнь вникал, как с Богом спорит бес,
Дух грешной плоти с ангелом небес.

Какими бы «смелыми» и «оригинальными» сегодняшнему читателю ни казались эти «обобщения», у нас нет оснований не доверять автору «Старинных октав».

Странно манящее своей мистической непостижимостью и в то же время явленной очевидностью сосуществование двух правд - «плоти» и «духа», «язычества» и «христианства», «Христа» и «антихриста» - с юношеских лет представляется Мережковскому универсальной мифологемой, применимой едва ли не ко всей истории мировой духовной культуры. Это «двоевластие» чудится ему везде. И в римском Пантеоне, где друг на друга глядят мученическое лицо распятого Спасителя, радостно принявшего смерть за своих братьев, и - взывающие к радостям земным лики олимпийских богов, почему-то закрывшие в смятении рукой свои очи («Пантеон»). И в почитании римлянами-католиками святого Констанция - ритуале, больше напоминающем вакхическую оргию, чем «дух Христовой церкви» («Праздник Св. Констанция»). И в песне вакханок, когда после клича «Эван-Эвое» неожиданно слышится евангельское «Унынье - величайший грех» («Песня вакханок»). И в облике ветхозаветного пророка, «разрушителя и творца», встречающего, как истовый герой-язычник, «солнце жизни новой» «на костях своих врагов» («Лев»). Наконец, в духовном портрете современного поэта: ему по-христиански «сладок <...> венец забвенья темный», но и языческое чувство «безумной свободы» ему дорого не менее («Поэт»). Дух Вакха (Диониса), следовательно, чудесным образом познается в духе Христа - и наоборот.

Из стихотворения в стихотворение, из романа в роман, из статьи в статью Мережковский бьется над разгадкой «двуликого Януса» и своего собственного «я», и культуры всего человечества в целом. Он допрашивает этот оракул с религиозным экстазом то ли языческого жреца, то ли монаха-сектанта и заставляет нас, читателей, погрузиться вместе с ним в роковые бездны этой захватывающе-рискованной игры писательского ума и воображения.

«Тайной двоения, двоящихся мыслей» (Н. Бердяев) непременно отмечен духовный облик всех любимых героев Мережковского, и прежде всего - Леонардо да Винчи. Этот титан Возрождения «в глубочайшие соблазны всего, что двойственно, проник» («Леонардо да Винчи»), В одноименном романе заглавный герой, как и подобает «самовластному, богоподобному человеку», занимает отрешенную позицию - по ту сторону борьбы «правды Христа» и «правды Антихриста». С равным спокойствием Леонардо делает зарисовки беснующейся толпы католиков, внимающей неистовой проповеди Савонароллы, и фанатиков, сжигающих на костре языческих «идолов», в том числе и его любимую картину, на которой изображена античная богиня, «мать Красоты» - белая Леда:

«Я - Леда, я - белая Леда, я - мать красоты.
Я сонные воды люблю и ночные цветы.
Каждый вечер, жена соблазненная,
Я ложусь у пруда, там, где пахнет водой, -
В душной тьме грозовой,
Вся преступная, вся обнаженная, -
Там. где сырость, и нега, и зной,
Там. где пахнет водой и купавами,
Влажными, бледными травами,
И таинственным илом в пруду, -
Там я жду.
Вся преступная, вся обнаженная,
Изнеможенная,
В сырость теплую, в мягкие травы ложусь
И горю, и томлюсь.

Античность «Леды» Мережковского - это, конечно, античность Серебряного века с его утонченно-сладострастным, одурманивающим культом Эроса, в котором многие символисты, вслед за Ф. Ницше, готовы были видеть обожествление «дионисического», «оргиастического» начала бытия. Такое чувственно-возбужденное, экстатическое переживание «религии плоти», однако, не является в творчестве Мережковского доминирующим. Собственно, в поэзии «Ледой» оно исчерпывается. Наряду с ним возникает и свое особое вживание в дух античной культуры, свой особый подход к языческому религиозному опыту.

«Я не знаю, - писал Мережковский о себе, - более сладкого и глубокого ощущения, чем то, которое испытываешь, встречая свои собственные, никому не высказанные мысли в произведении человека далекой культуры, отделенного от нас веками. Тогда только перестаешь на мгновение чувствовать себя одиноким и понимаешь общность внутренней жизни всех людей, общность веры и страданий всех времен». С весны 1891 года Мережковский вместе со своей женой и единомышленницей З.Н. Гиппиус почти ежегодно совершают путешествия по странам Средиземноморья, пристально всматриваясь в остатки ушедшей древней цивилизации, стремясь, как всегда, «найти неожиданное в знакомом, свое в чужом, новое в старом». Чувство единого исторического времени властно захватывает воображение писателя. Усилием творческой воли пытаясь войти в этот поток, он совершает своеобразную работу «художника-археолога» - по отдельным, едва заметным частностям, уцелевшим деталям, предметам восстанавливает дух целого древней эпохи. И эпоха, словно оживший мертвец, величественно встает из руин. Чудо это воочию явлено в, пожалуй, лучшем описательном стихотворении «античного цикла» - «Помпея»:

Кругом - последнего мгновенья ужас вечный, -
В низверженных богах с улыбкой их беспечной,
В остатках от одежд, от хлеба и плодов,
В безмолвных комнатах и опустелых лавках
И даже в ларчике с флаконом для духов,
В коробочке румян, в запястьях и булавках;
Как будто бы вчера прорыт глубокий след
Тяжелым колесом повозок нагруженных,
Как будто мрамор бань был только что согрет
Прикосновеньем тел, елеем умащенных.

Читатель становится свидетелем эффекта «остановленного времени». Перед ним - воскресшая Помпея, такая, какой она была за мгновение до своей гибели. А дальше - все как в замедленной съемке. Поэт останавливает это мгновение и бесконечно длит его во времени, вырывая явления и предметы из быстротекущего исторического прошлого и помещая их - в отрешенную вечность. На наших глазах они «застывают» в своей непреходящей, непреложной сути, превращаясь в символы. Поэт охвачен очарованием этой «могильной красоты, / Не мертвой, не живой, но вечной, как медузы / Окаменелые от ужаса черты...».

«Вечное настоящее» - так можно охарактеризовать чувство протекания времени в историософии Мережковского. Такое время принципиально внеисторично. Оно подчиняется закону «вечного повторения» - но не развития! - некогда возникшего ядра культурного самосознания человечества (сейчас принято говорить - «архетипа») и его непрерывного воспроизведения в дальнейшем ходе мировой эволюции под личиной разных, подчас диаметрально противоположных культурных сущностей. В том числе - «язычества» и «христианства», «Антихриста» и «Христа» и т.п.

И тогда возникает, впервые отчетливо в стихотворении «Будущий Рим» (1891) и в финале романа «Смерть богов (Юлиан Отступник)» (1896) - мысль о грядущем великом синтезе «религии духа» и «религии плоти», об их едином духовном лоне, никогда не терявшем своей совокупности, но искусственно разъятым духовным опытом человечества на две тоскующие друг о друге равновеликие половины-полуистины. И вот должен настать момент, когда эти полуистины перестанут демонически мерцать сквозь друг друга, перестанут предательски «двоиться» и уже неодолимо, творческим подвигом того же человечества сольются в единой, на сей раз уже полной истине. Этот синтез мыслится Мережковским по-разному: то в религии «Третьего Завета», то в религии «Св. Духа», объединяющей в себе религию «Св. Отца» и «Св. Сына», то в образе «Святой Троицы». «Два в одном» станут «три в одном». Но всякий раз в конце этой гегелевской триады («тезис» - «антитезис» - «синтез») носителем грядущего «синтеза» оказывается властно к себе притягивающая воображение писателя загадочная фигура нового, «неведомого Бога»: «И кто из людей, брат мой, кто поймет и скажет миру, как мудрость Венчанного гроздьями подобна мудрости Венчанного терниями, того, кто сказал: «Я есмь истинная виноградная лоза», - и так же, как бог Дионис, опьяняет мир своею любовью».

Над «синтезом» Мережковского многие откровенно смеялись. Считали этот «синтез» мертворожденным. «Синодальным чиновником от миру неведомой церкви, на что-то обиженным», назвал Мережковского в своих умных и злых воспоминаниях Андрей Белый. Подобные оценки можно приводить долго. Но не в них суть. Вспомним пушкинское: «Писателя нужно судить по законам, им самим над собою признанным». Наш очерк поэзии Мережковского, смеем надеяться, не грешит против этого «золотого правила» критики.

Да, что и говорить: поэзия Мережковского не принадлежит к лучшей части его творческого наследия. Встречаются, и нередко - особенно в первых двух сборниках - вещи просто слабые. Поэт и сам это чувствовал. Выпустив в 1904 году (повторное издание - в 1910 году) небольшой том избранных стихотворений, он целиком переключился на прозу и публицистику, которыми и определяется его главный вклад в отечественную культуру. Но тем не менее игнорировать опыт Мережковского-поэта было бы непростительной ошибкой. В поэзии крепла и оттачивалась эстетическая и историософская мысль Мережковского. Лирический стиль поэта цепко хранит шершавые следы - «зазубрины» этой жесткой и мучительной «огранки». Многие стихи («Бог», «Леда», «Дети ночи», «Леонардо да Винчи» и другие) стали фактом культуры своего времени. Без них невозможно представить общую картину становления эстетики и поэзии модернизма в России. Что же касается мнения многих критиков относительно «неорганичности» получившегося в итоге «синтеза», то лучший ответ на эти обвинения содержится в знаменитой исторической элегии Мережковского «Дети ночи» (1894). В скорбно-сдержанном ритме лирического реквиема Мережковский восславил участь собственного поколения - мостить крестный путь потомкам уже к подлинно-живому «синтезу» культуры:

Мы - соблазн неутоленных,
Мы - посмешище людей,
Искра в пепле оскорбленных
И потухших алтарей.
Мы - над бездною ступени,
Дети мрака, солнца ждем,
Свет увидим - и, как тени,
Мы в лучах его умрем.

«Равелины истории» - такой метафорой однажды обозначил Мережковский культурные бреши, «рвы», преодолевать которые приходится ценой духовной гибели целого поколения. Сам себя как поэт он неизменно ощущал у подножия алтаря такой искупительной жертвы, открывающей путь наследникам эпохи 1880-1890-х годов к невиданному культурному Ренессансу начала XX века. Таким образом, завет Достоевского - «страдать надо, страдать!» - сполна воплотился в поэзии его благодарного слушателя и почитателя.

Л-ра: Литература в школе. – 2000. – № 8. – С. 6-11.